Неточные совпадения
Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что
называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как
немец.
Макаров
называл отношение этих
немцев к женщине «одним из наиболее тяжелых уродств индогерманского пессимизма».
Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что
немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда не
называл его иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Все они бесчеловечно дрались, а Марью Андреевну (дочь московского немца-сапожника) даже строгая наша мать
называла фурией.
Иоанн Грозный, производя себя от Пруста, любил
называть себя
немцем.
На верхней половине шеи лежит поперечная белая полоса, которая, однако, под горлом не соединяется, и
немцы не совсем верно
называют витютина «кольцовый голубь» (Ringtaube); на плечном сгибе крыла также видно белое, несколько продолговатое пятно, которое вытягивается полосою, если распустить крыло; концы крайних длинных перьев в крыльях и хвосте — темного цвета; на нижней внутренней стороне хвостовых перьев лежит поперек опять белая полоса, состоящая из белых пятен на каждом пере, которых на другой, верхней стороне совсем незаметно; ножки красные, как у русского голубя; нос бледно-красноватый или розовый; глаза ясные, не темные и не серые: какого-то неопределенного светло-пепельного цвета.
— Необыкновенно! — подтвердила Марья Дмитриевна. — Ну, Варвара Павловна, признаюсь, — промолвила она, в первый раз
называя ее по имени, — удивили вы меня: вам хоть бы концерты давать. Здесь у нас есть музыкант, старик, из
немцев, чудак, очень ученый; он Лизе уроки дает; тот просто от вас с ума сойдет.
Приехала большая компания
немцев, служащих в оптическом магазине, приехала партия приказчиков из рыбного и гастрономического магазина Керешковского, приехали двое очень известных на Ямках молодых людей, — оба лысые, с редкими, мягкими, нежными волосами вокруг лысин — Колька-бухгалтер и Мишка-певец, так
называли в домах их обоих.
— Верно говорю, все наше было. Сам покойный Михайло Петрович мне сказывал: поедешь, говорит, за границу, не забудь Королевцу поклониться: наш, братец, был! И Данциг был наш — Гданском назывался, и Лейпциг — Липовец, и Дрезден — Дрозды, все наше! И Поморье все было наше, а теперь
немцы Померанией
называют! Больно, говорит. Да что тут еще толковать! — и посейчас один рукав Мемеля Русью зовется, и местечко при устье его — тоже Русь! Вот она где, наша Русь православная, была!
Наш командир, полковник барон фон Шпек, принял меня совершенно по-товарищески. Это добрый, пожилой и очень простодушный
немец, который изо всех сил хлопочет, чтоб его считали за русского, а потому принуждает себя пить квас, есть щи и кашу, а прелестную жену свою
называет не иначе как"мой баб".
— Внешними врагами мы
называем все те самые государствия, с которыми нам приходится вести войну. Францюзы,
немцы, атальянцы, турки, ивропейцы, инди…
Мальчик в штанах. А мы,
немцы,
называем это просто справедливостью. Но откуда вы такое выражение знаете?
Странное дело! покуда мы пробирались к Вержболову (
немцы уж
называют его Wirballen), никому из нас не приходило в голову выглядывать в окна и любопытствовать, какой из них открывается пейзаж.
Дыма, конечно, схитрил,
называя себя родным братом Лозинской, да какая уж там к чорту хитрость, когда
немец ни слова не понимает.
В амбаре, несмотря на сложность дела и на громадный оборот, бухгалтера не было, и из книг, которые вел конторщик, ничего нельзя было понять. Каждый день приходили в амбар комиссионеры,
немцы и англичане, с которыми приказчики говорили о политике и религии; приходил спившийся дворянин, больной жалкий человек, который переводил в конторе иностранную корреспонденцию; приказчики
называли его фитюлькой и поили его чаем с солью. И в общем вся эта торговля представлялась Лаптеву каким-то большим чудачеством.
Мужчин, правда, было немного: всего три какие-то неизвестные мне солидные господина, молодой помощник пастора, учитель из Анненшуле, неизбежный на всяком земном пространстве поляк с черными висячими усами, которого Шульц весьма фамильярно
называл почему-то «паном Кошутом», и сын булочника Шперлинга, свежий, веселый, белокурый
немец, точно испеченный в собственной булочной на домашних душистых сливках и розовом масле.
Герман Верман был небольшой, очень коренастый старик, с угловатою головою и густыми черными, с проседью, волосами, которые все
называли дикими и по которым Ида Ивановна самого Вермана прозвала Соважем. [Дикарем (франц.)] Соваж был старик честнейший и добрейший, хороший мастер и хороший пьяница. По наружности он более был похож на француза, чем на
немца, а по нраву на англичанина; но в существе он был все-таки
немец, и самый строгий
немец.
Толкуя всякий вздор, проповедуя о каких-то видениях, бывших ему, сочиняя свой особенный религиозный кодекс, Ruhl-Psalter, как он
назвал, этот полоумный
немец имел, однако же, столько смысла, чтобы сказать при допросе: «Меня послал в Москву дух для проповедания моих видений; если же вы не хотите меня слушать, то позвольте мне удалиться».
В Новой Праге, где дивизионный штаб совмещался с полковым штабом принца Альберта Прусского полка, юнкерская команда состояла из юнкеров всех четырех полков дивизии, и командиром ее был поручик полка принца Петра Ольденбургского Крит.
Немца этого нельзя было
назвать иначе, как человеком хорошим и ревностным служакой. Юнкера размещались кто как мог на наемных квартирах, и через день в 8 часов утра всю зиму появлялись в манеже на учениях.
Есть здесь некоторый немец-управитель, мы его зовем Слава-богу, потому что он так
называет Ивана Богослова…
Я в последнем письме забыл тебе сказать, что, приехав домой от Приимковых, я раскаивался, что
назвал именно «Фауста»; для первого раза Шиллер гораздо бы лучше годился, уж коли дело пошло на
немцев.
— Малина с молоком! —
называет, восхищаясь, Лодку веселый доктор Ряхин и осторожно, со смущенной улыбкой на костлявом лице, отдаляется от нее. Он тяготеет к неугомонной певунье, гибкой и сухонькой Розке, похожей на бойкую черную собачку: кудрявая, капризная, с маленькими усиками на вздернутой губе и мелкими зубами, она обращается с Ряхиным дерзко,
называя его в глаза «зелененьким шкелетиком». Она всем дает прозвища: Жуков для нее — «Ушат Помоевич», уныло-злой помощник исправника
Немцев — «Уксус Умирайлыч».
Солдаты то и дело, несмотря на горячку боя, осведомлялись о втором «дите». Онуфриев, тот несколько раз заставлял повторит Игоря рассказ обо всем происшедшем с «младшеньким разведчиком», как он
называл иногда Милицу или Митю Агарина, и этими расспросами еще более бередил душу Игоря. Чтобы забыться хот немного, юноша хватал винтовку, проворно заряжал ее и посылал пулю за пулей туда, вдаль, где намечались при свете молодого утра синие мундиры и металлические каски
немцев, соединившихся с их верными союзниками.
Работа не шла бы так споро, если б вещь эта не имела формы дневника героини — того, что
немцы на их критическом жаргоне
называют:"Tee — Romane".
Даже по своей европейской выучке и культурности он был дореформенный барин-гуманист, словесник, с культом всего, что германская наука внесла в то время в изучение и классической древности, и Возрождения, и средневековья. Уварова можно было
назвать"исповедником"немецкого гуманизма и романтизма. И Шекспира, и итальянских великих поэтов он облюбовал через
немцев, под их руководительством.
Митька, видя, что учитель, как он
называл немца, не обращает на него никакого внимания, снова ободрился и благополучно стал есть свою котлетку, так громко чавкая на весь стол и причмокивая губами от удовольствия, что Мая и Юрик, а заодно с ними и веселая Евгеша просто задыхались от смеха. Потом, покончив наконец со злополучной котлетой, он как ни в чем не бывало обтер губы рукавом куртки и высморкался в салфетку, очевидно, принимая ее за носовой платок.
В борьбе с издревле ненавистными для русского человека
немцами искали вольные дружинники ратной потехи, когда избыток сил молодецких не давал им спокойно оставаться на родине, когда от мирного безделья зудили богатырские плечи. Клич к набегу на «божьих дворян», как
называли новгородцы и псковитяне ливонских рыцарей, не был никогда безответным в сердцах и умах молодежи Новгорода и Пскова, недовольной своими правителями и посадниками — представителями старого Новгорода.
С особенным удовольствием слушал Андрюша их разговор и с какою-то гордостью смотрел то на своего отца, то на любезного
немца, как он
называл Эренштейна.
Не скрывает он своей ненависти к
немцам при самом великом князе; раз при нем
назвал в лицо поганым басурманом [Этим прозвищем, которое составилось из слова «бесермен», неверный, стали честить
немцев уже при отце Иоанна III; может быть, и прежде.
Этому сыну только что минуло шестнадцать лет, только что совершили над ним обряд пострига, когда он увлек его из-под крыла матери в бой против ливонцев, которых тогда
называли немцами.
<…> Работа не шла бы так споро, если б вещь эта не имела формы дневника героини — того, что
немцы на их критическом жаргоне
называют:"Tee-Romane".
Он досказал свою повесть о
немце, которого
называли басурманом, и доброписец Небогатый, передав ее исправно бумаге, положил свиток в кованый сундук — внукам на потешение.
На первые два вопроса
немец, плохо понимавший по-французски,
назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка, и что ему велено от начальника занимать все дома под ряд.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторою афектированною небрежностью, имеющею целью показать, что он, как высоко образованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как
называли Кутузова в своем кругу
немцы), macht sich ganz bequem», [Старый господин покойно устроился,] подумал Вольцоген, и, строго взглянув на тарелки, стоявшие пред Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.